Тринадцать лет… Она уже совсем большая… Совсем взрослая, самостоятельная девочка… А ведь так недавно еще вопрошала своими огромными серыми глазами и изучала мир. Нет… Ее глаза с того времени ни капли не изменились. Такие же огромные, серые, с красивым разрезом в обрамлении пушистых длинных черных ресниц. У всех в семье была темные глубокие глаза и темная кожа. Сказывалась еврейская кровь. А у нее были светлые глаза и белоснежная кожа. У нее у одной… Возможно, по этой причине она всегда была особенной, не такой, как все… И, возможно, именно поэтому я любила ее больше всех на свете.
  Дочь всегда была для меня самым родным и близким человеком. Ибо муж погиб на войне, мать умерла незадолго до рождения дочки. Больше у меня никого не было. Совсем никого, кроме этой, теперь уже взрослой девочки, которой я отдала всю свою любовь и нежность.
  Часто поздним вечером, после тяжелого дня, я садилась в мягкое кресло у камина. Она тут же подбегала, усаживалась мне в ноги на подушку, вертя в руках свой талисманчик в виде маленького хрустального единорога. Эту вещицу подарил отец в день ее рождения. Она никогда не расставалась с ней, думая, что таким образом любовь отца постоянно с ней. Итак, вертя в руках маленькую статуэтку, такую же хрупкую, как и она сама, дочка принималась рассказывать мне все свои тайны или радости. Она всегда во всем была со мной откровенна, и я любила ее за это еще больше. Порой, слушая очередной ее рассказ, я замечала какую-то странную печаль в ее глазах, отражающих огонь в камине. И тогда мне становилось страшно, я притягивала ее к себе и крепко-крепко прижимала, а она лишь тихонько посмеивалась.
  Она очень любила зимой сбегать из дома в какое-то свое тайное местечко, о котором она лишь намекала мимолетно… Нахождение этого места было единственным, что она мне не рассказывала. Накинув поверх легкого платьица, цвета ее глаз, такую же легкую весеннюю курточку, натянув шапку с помпончиками и легкие туфли, похожие на балетки, она уходила из дома и долго не возвращалась. В те минуты меня охватывало какая-то странная, отчаянная тревога, но я терпеливо ждала возвращения.
  Однажды, не выдержав, я решила посмотреть, куда убегает моя дочь. Подождав, пока она выйдет на улицу, я последовала за ней. Кравшись за дочерью по улице, словно какой-то вор, я испытывала жгучий стыд и вину, но все же не останавливалась и шла дальше. И вот наконец я увидела ее, стоящую на берегу реки. Спрятавшись в кустах, я видела ее лицо, подставленное свежему ветру. Длинные черные волосы, развивающиеся за спиной, струились по плечам, точно шелк. Закрытые глаза с длинными ресницами излучали ту странную, неведомую мне печаль… Присмотревшись, я заметила, как шевелятся ее губы, напевая какую-то мелодию. Сколько я не прислушивалась, я так и не смогла услышать ее. Ветер уносил слова, жадно срывая с губ, не давая разнестись по воздуху. А она, словно ничего не замечая, дарила поцелуи ветру, и раскинув руки, продолжала напевать одну лишь ей известную мелодию.
  После того раза я чаще стала замечать печаль в глазах дочери, и шевеление ее губ, напевающих что-то…
  И вот, в ее 13-тилетие она заболела. Тяжело, непоправимо. Доктор сказал, что у нее воспаление легких… Я проклинала себя за то, что отпускала ее в этом платье, за то, что не уследила. И сухой, тяжелый кашель, прерывающийся хриплыми вздохами, служил мне лучшим наказанием. Так продолжалось на протяжении трех дней. Трех самых жутких дней в моей жизни. Я ни на минуту не отходила от ее постели, следила за каждым движением, за каждым вдохом… А часы на стене спокойно тикали, отбивая ритм ее жизни… Моей жизни…  Я не плакала. Не могла… Слезы не шли, и лишь сухой блеск в глазах говорил о моих невыносимых страданиях. За эти дни я не отрывала взгляда от ее лица, искаженного болезненными муками, словно пыталась в последние минуты насмотреться, впитать в себя ее всю… Потому что в глубине души понимала, что конец уже близко.
  И он наступил. На четвертый день, ранним февральским утром. Она больше не металась по кровати, не закашливалась. Жар пропал, его место занял мертвенный холод. В эти последние минуты своей жизни, она снова стала спокойной и тихой. Из глаз исчезли пугающие проблески безумства. Но появилась та старая, непонятная печаль… Только теперь она стала глубже, ярче. И к ней примешались невыносимая боль и познание смерти. Я смотрела в ее серые глаза. И внезапно она словно проснулась! Она улыбнулась мне, и стала напевать ту только ей известную мелодию. Она шевелила губами, и поцелуи ветра скользили по ним. А мне снова не удалось уловить эту песню… Но я жадно всматривалась в ее уставшее лицо… Она стала старше. Намного старше… Даже старше меня… И вот она постепенно затихла, сделав последний вдох, заснула навеки.
  Моя дочь умерла с неизвестной мелодией на губах, оставив мне лишь свежесть реки и поцелуи ветра в комнате…